texcontem

Месть и закон

У меня кипит мозг от избытка информации, и в нем молоточком стучит слово «убит», которое я слышал сегодня раз двести. Ночевать мы едем к Руслану. С его братьями садимся за стол, женщины прислуживают. В кухню с трудом заходит отец, сухонький старик с четками — и три здоровых мужика вскакивают, как школьники перед учителем. Отец почти не говорит по-русски, в каждом движении, жесте сквозит достоинство, манеры — как у старого аристократа: знаменитый вайнахский этикет. «Вообще-то нам нельзя есть вместе с отцом, — объясняет Руслан, — но он либеральный человек, у нас в семье все вместе едят, если чужие не видят». После ужина Руслан куда-то уходит. Я начинаю скучать, выхожу в сад, под яблони. Сквозь них маячит круглая луна, глядящая на этот большой тихий мир, синие дома, сараи, предгорья. Вдруг я замечаю огонек сигареты — Руслан курит в углу за сараем.

— Прячешься?

— Да, от отца. Мы при нем не курим, — Руслан улыбается. — Тебе смешно, наверное. Да, мы все курим, но я не курю при старшем брате, а Салман, он меня на год всего младше, долго от меня прятался. Я потом ему говорю: «Ну, чего мы дурака валяем, скучно же поодиночке, давай вместе курить». Но только здесь — на людях он при мне не станет, конечно. Да-да, русскому это трудно понять. Вот, например, мой ребенок будет плакать, разрываться, но если рядом мой отец, я не имею права его на руки взять — только мать, мне нельзя чувства проявлять. Понимаешь, в нашем мире очень важно мнение окружающих, и с этим ничего не сделаешь. Ты должен себя вести как положено, иначе пострадает репутация твоей семьи, люди будут плохо говорить о твоем отце, ваш голос в тейпе будет меньше значить, а значит, меньше шансов на помощь, на защиту. Вся жизнь от этого зависит.

В России думают: они там кровожадные, режут друг друга. Но человек же мстит не только потому, что хочет. Он не может не отомстить. Я, допустим, не хочу никого убивать, но если у меня убили брата, я обязан отомстить — вся семья этого ждет, весь тейп. Я должен это сделать, чтобы поддержать порядок, равновесие. Поэтому за каждым убийством здесь следует по меньшей мере еще одно. Вот месяц назад в Плиеве была перестрелка — боевики обстреляли машину милиционеров, одного, Ахмеда Исакова, убили. Их стали догонять и тоже убили одного, Али Цароева. Так вот, оказалось, что у обоих меньше года назад погибли братья. У Исакова он работал в милиции, у Цароева, видимо, был боевиком. Ахмед и Али пошли мстить. Это очень просто: если погибает милиционер, его брату говорят: «Ты знаешь, место для тебя всегда есть, приходи, работай, отомсти». Придешь к боевикам, скажешь, что брат погиб, — тоже автомат дадут. За год их семьи похоронили по двое сыновей.

— А нельзя простить убийцу?

— Можно, Коран требует, чтобы мы прощали. Отец убитого может простить. Тогда две семьи встречаются на поле, старики приводят убийцу с закрытым лицом — потому что ему стыдно смотреть в глаза родственникам жертвы, — просят его простить и принять штраф, обычно очень большой. Отец убитого говорит, что прощает, они читают молитвы и расходятся. Но это бывает очень редко — обычно, когда убийца не виноват.

— Но ведь когда человек уходит в боевики, для семьи это чревато страшными последствиями, всех перебить могут. Почему отец просто из страха за остальных детей не скажет, что прощает убийцу?

— Очень трудно простить, если ты не простил. — Руслан улыбается.

Я вдруг понимаю это архаичное горское сознание, которое не дает простить понарошку, и дух захватывает от пропасти нас разделяющей.

Ибрашка

Мы в офисе «Машра», правозащитной организации, созданной родственниками похищенных. Когда мы заходим, сотрудники молятся за занавесочкой (вообще, меня поразила набожность местной интеллигенции). Их двое: жесткий язвительный Магомед Муцольгов и мягкий бородатый Зураб

Цечоев — в гипсе, на костылях. Оба стали профессиональными правозащитниками после того, как у них пропали братья. У Муцольгова в этом году за одну неделю погибли еще два родственника: боевики расстреляли его двоюродного брата — милиционера, а силовики убили троюродного брата, как он говорит, «чисто по беспределу».

У Цечоева тоже погиб брат: четыре года назад он был похищен вместе с прокурором Рашидом Оздоевым, единственным официальным лицом в республике, пытавшимся расследовать преступления сотрудников спецслужб. Зураб только что выписался из больницы. Месяц назад его тоже похитила ФСБ, четыре часа пытали, сломали ногу. И убили бы, наверное, если бы правозащитники в Москве не организовали звонки больших людей в республику. Зураба, всего синего, выкинули на пустыре под Магасом.

Магомед выводит нас за ворота и показывает, как его вчера обстреляли. Не по-настоящему, над головой, из машины.

— Успел только заметить милицейскую форму и услышать, как они хохочут. А тут из магазина как раз выходил милиционер с автоматом. Услышал выстрелы — даже оборачиваться не стал, бросил пакет и побежал: думал, по нему бьют. А я, знаешь, не испугался — сам удивился. Мне жена говорит: «Ты бы пригнулся хоть». А я устал бояться, не могу уже. Одно чувство осталось: как вы надоели…

«Машр» — это не только правозащитная организация, но и что-то вроде клуба родственников похищенных, сюда приходят просто так. Заходит низенький энергичный старик с заправленными в карманы рукавами куртки. У него громкий голос, говорит немножко в пространство, словно аудитории. Это учитель Мухмед Газдиев, мне про него рассказывали. История обычная: его сын Ибрагим поехал за продуктами, его остановили люди в масках, затолкали в «газель» — и все.

Газдиев — уважаемый в республике человек, все у него учились. В конце семидесятых он стал диссидентом: поднял вопрос о депортации и Пригородном районе, организовал митинг — и до перестройки ему было запрещено преподавать. В 1991−м Газдиев убеждал ингушей остаться в составе России, был одним из инициаторов мирного «развода» Чечни и Ингушетии, вел переговоры с Дудаевым. Но главное — Мухмед Газдиев так известен потому, что у него нет рук. Он родился безруким в крестьянской семье, пережил депортацию, голод, пошел в школу, научился писать ногой, кончил институт, стал историком, блестящим учителем, женился, вырастил детей. Ногами делает все, что хочешь, вплоть до сварки: «Вот, теплицу сварил, — с гордостью говорит он. — Дугу ногой трудно держать, но и рукой трудно, спроси у сварщиков…»

От учителя исходит стахановский позитив. При этом он очень милый, интеллигентный старик, увлеченный, немножко наивный, но самостоятельно думающий. Он пускается в исторические рассуждения, расходится, начинает жестикулировать ногой. Он совсем наш, напоминает моего отца и прочих шестидесятников — какой-то советской честностью, наивной верой в правду.

Я прошу его рассказать про сына. «Да вот он, Ибрашка», — говорит Мухмед, показывая на стену «Машра», завешанную фотографиями похищенных. И только тут до меня по-настоящему доходит, что здесь убивают точно таких же людей, как я. Не каких-то там непонятных ингушей, а вот этого доброго умного парня, сына пожилых интеллигентных родителей, который реально мухи не обидит. Пока сам не увидишь, трудно поверить, что этот террор — часть нашей обычной жизни. Позже я был дома у родителей Ибрагима — мне абсолютно ясно, что он не имел никакого отношения к насилию, ни прямого, ни косвенного. Просто это — другой мир.

Президент Мурат Зязиков тоже учился у Газдиева, поэтому после похищения учитель добился у него приема. Президент и прокурор республики заверили старика, что с Ибрагимом все в порядке: он задержан как свидетель, через пару дней разберутся и отпустят. Но Ибрагим не вернулся. Когда Макшарип Аушев встречался с милиционером, продавшим ему информацию о концлагере в Гойтах, тот среди убитых ингушей назвал Газдиева.

— Я знаю, что Ибрагима убили, — говорит Газдиев. — В Гойтах… Но я надеюсь все равно. Нет-нет, я в отчаяние не впадаю, что бы там ни было, мы с матерью верующие люди. Но вот я знаешь что думаю: поехать в Москву и сжечь себя на Красной площади, как считаешь?

Чемульга

К 2008 году следственная группа из Москвы свела все дела об убийствах русских в одно. По версии следствия, их совершает банда боевиков Рустамата Махаури. Рано утром 9 ноября прошлого года в поисках этого Махаури силовики блокировали в селе Чемульга дом Рамзана Амриева, дальнего родственника боевика. Это была маленькая саманная хатка. Военные забросали ее дымовыми шашками, ворвались внутрь и открыли беспорядочную стрельбу. Рамзан, Раиса и их четверо детей лежали на полу. Очередь прошила руку, которой Раиса пыталась закрыть шестилетнего Рахима. Она закричала, Рамзан увидел в голове ребенка отверстие, из которого хлестала кровь.

Амриевых вывели на улицу, убитого ребенка взять не разрешили. Раздетых и босых повели на ближний пригорок, где стояли бэтээры, положили лицом на землю. Туда же привели женщин и детей из соседних домов, а мужчин заставили приползти по грязи. Прибежавших местных милиционеров заперли в «газелях». После этого силовики устроили имитацию боя: забросали хатку гранатами, полчаса палили из чего попало. Потом взяли Рамзана, повели в дом. На полу лежал убитый ребенок, изрешеченный осколками. Один из силовиков сказал: «Выноси его, сука, даем тебе секунды!» Амриев схватил детское одеяло, обмотал трупик Рахима. Его отвели обратно на пригорок, где стояли синие от холода соседи. Военные протаранили хатку бэтээром, вконец ее разрушив, засняли на видео. Потом съездили к главе администрации и приказали ему подтвердить, что из дома вели огонь, — иначе он исчезнет. «Да расстреливайте, — ответил староста. — Вас тоже когда-нибудь расстреляют». Долго на глазах у местных милиционеров силовики решали, что подкидывать. К полудню приехала военная прокуратура. Амриева подвели к развалинам дома, показали на валяющийся там автомат, спросили: «Твой?» Рамзан усмехнулся и сказал, что у него в доме и ружья-то не было. Сотрудник прокуратуры понюхал ствол, саркастически посмотрел на военных и сказал, что из него не стреляли лет десять. Тем не менее вечером прокурор республики Юрий Турыгин заявил, что из дома Амриевых отстреливался боевик. Глава администрации села был уволен.

Мы подъезжаем к поселку, где теперь живут Амриевы. Возмущение убийством ребенка было таким, что власти были вынуждены открыть уголовное дело. Зязиков заявил, что берет его под личный контроль. Амриевым дали новый дом. С первого взгляда на этот дом, на самого Рамзана Амриева сразу ясно, что он за «боевик». Типичный деревенский дядя Вася — сморщенный сутулый мужичок с «Беломором» в зубах. Домишко размером со сторожку. Крайняя бедность. На заднем плане, вытирая о передник руки, смущенно улыбается Раиса. Рамзан как-то мнется. Весь его облик, серые глаза, голос говорят о том, что он смирился. Глядя куда-то в сторону, он рассказывает, что подписал бумагу в прокуратуру: «Не имею претензий, и не разглашать… Все уже теперь… Простите…» Мы садимся в машину. «Деньги ему дали, — говорит таксист. — За то, что дело закроют».

Дело Амриева было единственным, которому был вообще дан какой-то ход. Обычно дела закрываются с восхитительной формулировкой: «из-за невозможности обнаружения лиц, подлежащих привлечению в качестве обвиняемых».

Логика

Какова логика происходящего? Мои друзья в Ингушетии правы: ее нет. В том смысле, что кровавая каша не результат чьей-то политики, а стихийное взаимодействие крупных вооруженных группировок. И это — самое плохое.

Есть российские силовики — временная группировка войск, ФСБ, ГРУ, мобильные отряды МВД. Формально они кому-то там подчиняются в Москве, но на самом деле это отдельный мир, сложившийся во время чеченских войн, со своими нравами, культурой, механизмом действий. Люди приезжают и уезжают — но группировка остается. У нее есть свой способ существования, взаимодействия с миром — это война. Силовики живут в казармах, выезжают на операции. На местное население им наплевать, в целом оно для них враг, местная власть — ноль.

С другой стороны, есть боевики. У них то же условие существования — война, она им необходима, они ее производят. Им тоже плевать на население, их финансирование тоже идет извне. И те и другие запугивают людей, убивают тех, кто посмел быть идейно близок врагу. Это основные воюющие силы. Победить друг друга они не могут, да в реальности никто такой задачи и не ставит.

Есть и разные другие группировки. Кадыровцы, оттеснившие боевиков и федералов. Ингушская милиция — мишень для боевиков, которая пытается защищаться. Есть группировка Мурата Зязикова, которую сложно назвать правительством Ингушетии, — она тоже пытается выжить, исходя из существующей реальности: говорит Москве то, что та хочет слышать, покрывает преступления силовиков, подавляет недовольство населения. Все это маскируется под государство, но на самом деле государства здесь нет. Ситуацию в республике Мурат Зязиков не контролирует. Разнообразные федералы ему не подчиняются, боевики только что в кабинет к президенту не заходят: они неоднократно обстреливали дома и кортежи его самого, премьера, мэра Назрани, сенатора, муфтия — ингушские чиновники живут в постоянном страхе.

Еще до истории Аушевых в селах уже вспыхивали стихийные митинги, вызванные похищениями. После убийства ребенка в республке появилась оппозиция: Макшарип Аушев и Мухмед Газдиев призвали людей на митинг, его разогнали — и поехало. Были другие разогнанные митинги, запрет «Ингушетии.ру», сбор подписей за возвращение Руслана Аушева, убийство Евлоева — и кровная месть. Меньше чем за год все вернулось на круги своя: власти подавляли попытки протеста, истерика нарастала, пока все не скатилось обратно к насилию.

Беда в том, что весь этот шум, оппозиция, репрессии, подписи — все это лишь пена на поверхности войны, безуспешная попытка населения выбраться из нее. Задавить оппозицию нетрудно: это не сила. Реальная сила — это подполье, которое пронизывает Ингушетию и пополняет свои ряды за счет кровников за убитых и похищенных. Собрать митинг в Назрани очень сложно. Боевикам проще — нужно только дождаться шести часов вечера, взять автомат и выехать на охоту.

Фотографии: Михаил Галустов для «РР»; Мемориал; Алексей Майшев; из личного архива семьи Амриевых; РИА НОВОСТИ